Я прилечу к тебе…

Ночью немцы бомбили аэродром «братцев». Леша Громов был дежурным по полетам. Все, кто находился на старте, бросились рассредоточивать самолеты. А бомбы падали, и дрожала земля от взрывов.

После короткого перерыва снова бомбежка. Ребята прятались в воронках.

Спасая самолеты, Леша бегал по полю и прыгнул в воронку слишком поздно: его ранило осколками… Ранило тяжело.

Всех пострадавших увезли в Краснодар, в госпиталь.

На следующий день, когда стало известно о несчастье в «братском» полку, я полетела в Краснодар. Заодно мне дали какое-то поручение.

Приземлившись на большом Краснодарском аэродроме, я порулила в ту сторону, где на краю поля стояли брезентовые палатки с красным крестом. Там я надеялась узнать, куда увезли раненых. Оказалось, они были еще здесь, в палатках.

Почти все ребята были ранены сравнительно легко. И только у Леши серьезное ранение. В руку и поясницу. Он лежал на животе и не мог ни поворачиваться, ни даже шевелиться. Бледный, с огромными глазами, глубоко запавшими, он приподнял с подушки голову и попытался улыбнуться.

— Леша… Как ты чувствуешь себя?

Я присела на корточки, чтобы ему не нужно было поднимать голову.

— Ничего… Все будет в порядке.

— Сильно тебя?.. Тебе очень больно?

Вопросы были глупые. Я и так видела, что ему плохо и он сдерживается, чтобы не стонать. На лбу у него бисером выступили капельки пота. Мне хотелось плакать. Почему их тут держат, не везут в госпиталь? Говорят, что там все переполнено, но к вечеру будут места…

Я смотрела на Лешу глазами, полными слез. Еще недавно мы с ним ходили по обрывистому берегу, слушали рокот моря. Радовались, что освобожден наш Киев. И вот лежит он передо мной неподвижно, сильный, большой Лешка, лежит с глубокой раной, совсем беспомощный, и старается делать вид, что ничего серьезного нет. Даже пытается улыбнуться…

— Ты… не смотри на меня… так…

Я проглотила слезы, но губы мои задрожали, когда я попробовала что-то произнести.

Леша заметил и стал успокаивать меня:

— Не надо… Что ты? Лешка еще летать будет. Как ты…

Я знала: он тренировался, чтобы стать летчиком. Он не хотел отставать от меня.

— Ну конечно, будешь. Только выздоравливай.

Он прикрыл глаза. Ему трудно было напрягаться. Я наклонилась к нему и поцеловала в холодный лоб.

— Наташенька…

— Я прилечу к тебе, Леша. Держись… Поправляйся.

— До свидания. До скорой встречи.

— До скорой…

Но прилететь к нему мне не удалось. Шло наступление, мы много летали. А через некоторое время мне сказали, что Леша умер. От гангрены. Рана оказалась слишком глубокой: были повреждены внутренние органы.

До последнего вздоха он находился в сознании и говорил обо мне… Он знал, что умирает.

— Был Лешка, и нет его… — повторял он. Лежа на животе и повернув голову набок, он все смотрел и смотрел в окно на кусочек синего неба, где, он знал, ему никогда уже не бывать.

Его похоронили на краю аэродрома, где находилось небольшое кладбище. Здесь хоронили летчиков.

Потом я летала в Краснодар опять. На простой деревянной пирамиде была прикреплена его фотография.

Я долго стояла над могилой и смотрела на размытые дождями черты Лешиного лица…

У моря

Мы стоим вдвоем на крутом берегу и слушаем шум моря. Над нами проносятся тучи, свинцовые, почти черные. Они мчатся на запад и где-то у самого горизонта, будто остановившись, громоздятся мрачной темной стелой. В частые просветы между тучами проглядывает на короткое время солнце, и снова набегает тень.

Ира молчалива. Она еще не вернулась из того, другого мира, в котором недавно побывала. Десять дней отпуска. Десять дней за три года. Не так уж много. Но сколько впечатлений…

Весь день вчера мы слушали ее, стараясь представить себе ту, другую жизнь: продовольственные карточки и очереди, затемнение, салюты, театры… Как всегда шумная Москва… И тихая деревня, опустошенная немцами. Деревня Тетяковка под Сталиногорском, где родилась Ира.

А сегодня Ира неразговорчива. Днем мы идем к морю. Просто так, побродить по берегу. По еле заметной тропинке спускаемся вниз, на узкую прибрежную полоску песка. Набегая на пологий берег, волны белым кружевом рассыпаются у наших ног и медленно ползут назад, к воде, отступая, чтобы взять разбег и снова накатом распластаться на песке.

Мы идем рядом, не спеша. Вдали на гребнях волн — белые барашки. Над ними — белые чайки. Бестолково выкрикивая что-то, чайки плавно кружат над волнами, неожиданно пикируя к воде. На полминуты выглянуло солнце. Мы останавливаемся. Ира задумчиво чертит прутиком на песке какие-то линии. Песок мокрый, и линии тут же исчезают.

Я ничего не спрашиваю. Я просто жду.

Она начинает рассказывать, медленно, словно думая вслух.

— …Немцы были в деревне недолго, их скоро оттуда выгнали. А мама умерла…

О том, что умерла мама, Ира знала и раньше. Об этом ей написала сестра. Но я понимаю: побывав на родине, она узнала подробности, увидела опустевший дом и заново пережила все то, что произошло два года назад.

— Наверное, она и сейчас была бы жива. В ту зиму стояли сильные морозы… Немцы мерзли и у всех в деревне отбирали теплую одежду. А с нее силой стащили валенки… Прямо на улице, в мороз. Она осталась босиком на снегу… Простудилась и долго лежала. А у нее было больное сердце…

Снова медленно мы идем вдоль берега. На песке остаются вмятины от сапог. Они быстро заполняются водой, а потом и совсем исчезают. Некоторое время Ира молчит.

Волнуется море, выбрасывая на берег волну за волной. Пронзительно кричат чайки, такие ослепительно белые на фоне темных туч. И опять — негромкий Ирин голос:

— Нас, детей, было у нее шестеро. И всегда мы хотели есть… Что ни принесет нам мама, все съедали до последней крошки. Как-то раз, помню, она сказала: «Господи, настанет ли такое время, чтоб хоть маленький кусочек хлеба остался на столе!..» Сама она почти не ела, все нам отдавала. То были трудные годы — сразу после гражданской… Голод… — Она вздохнула, сломав прутик, который вертела в руках. — Потом стало легче. Она бы еще пожила, если б не война… Если б ее не тронули…

Нахмурившись, крепко сжав губы, Ира смотрела куда-то в сторону.

Я подумала, не сказать ли ей о том, что в ее отсутствие в полк приезжал Саша Хоменко. Говорил, что по своим ремонтным делам, но наверняка, чтобы повидать Иру. Когда он узнал, что ее нет, настроение у него